Олег Рукавицын: Фотография — та же поэзия и та же живопись

Олег Рукавицын – знаковая фигура оренбургской фотожурналистики. Редактор отдела фото газеты «Оренбуржье» в свои 42 года успел сделать сотни кадров для оренбургских и столичных изданий. Пять лет работал штатным фотографом «Комсомольской правды» в Москве,  по возвращению в Оренбург сотрудничал с информациионным агентством РИА-Новости

.

Героями его фотоснимков в разное время становились как рядовые, так и известные люди [включая Президента]. Его фотографии отражают жизнь во всех ее гранях. В его объективе — такие знаковые события современной российской истории как чеченская военная кампания и  последствия Чернобыля.

Во Всемирный день фотографа корреспондент RIA56 расспросил Олега Рукавицына о его понимании фотографии, людях в кадре и творческом начале.

— Расскажите, как пришли в профессию, как начали фотографировать?

— В фотографию я пришел через стихи. Я их писал, пишу до сих пор. Правда, гораздо меньше, чем раньше. И я пришел с этими стихами к Вячеславу Моисееву в газету «Комсомольское племя» в 1985 году. Попутно я занимался фотографией и пытался стихи свои иллюстрировать своими же фотографиями.  И вдруг неожиданно увидел я, ожидая Вячеслава Геннадьевича в приемной, пачку черно-белых снимков. Это были  работы Владимира Соколова.  Я настолько был впечатлен, что захотел у него учиться. Ловил я его три дня, где-то он был в командировках. Каждое утро приходил, ловил. Когда я его наконец-то поймал, в комнату забежал всполошенный корреспондент со словами  о том, что срочно надо сделать фоторепортаж. И Володя сказал: «У тебя фотоаппарат есть? Иди, снимай». И так ученик средней школы восьмого класса Олег Рукавицын в первый раз жизни пошел на фоторепортаж. Я отснял фоторепортаж, Володя при мне проявил пленку и сказал: «Смотри что получилось». Так мои первые кадры вышли в газете.  Радость была неописуемая. Через две недели Володя Соколов сказал, что уходит в отпуск.  Так я начал работать в областной молодежной газете фотокорреспондентом. Это были летние каникулы с восьмого на девятый класс. Было очень непросто.

— Первые съемки. Как это было? Страшно, волнительно?

— Конечно. Всегда страшно. Начинать всегда страшно. Я ж фотокорреспондентом не работал, мне приходилось самому каким-то образом понимать интуитивно, изучая литературу, и глядя, как работают другие, что такое фоторепортаж, правила композиции, что от меня нужно газете. И поэтому было страшно, да.  И я ошибался.

— А если подробнее об ошибках. Много было брака поначалу?

— Много. Я и сейчас много выбраковываю, потому что позиция такая. Бывали неудачи. Потому что условия съемки в фотожурналистике неважные. Свет ужасный. Приходится перестраиваться на ходу. Учитывая  при этом уровень фотоаппаратуры: фотоаппарата Фед-2  и пленки в 65 единиц. Отснимешь. Проявишь. Не получилось. И начинаешь все заново. Да, переснимать приходилось.

— А как вообще происходит отбор снимков?

—  Отбор фотографий на самом деле же очень субъективная штука. Она зависит от взгляда человека на мир. Любого человека. Не важно, кто отбирает. От его культурной прослойки, так называемой. И от того, какие задачи стоят, какая тема должна быть раскрыта на съемке. Я выбираю свои работы очень субъективно, и  стараюсь выбрать самый яркий момент. Главное, чтобы он раскрывал тему. И  второе, отбирать снимки в плохом настроении, обычно с утра.

— Почему именно утром?

— Во-первых, мне любая съемка кажется ужасной на следующее утро. Даже если вчера я ей восхищался. Мне кажется это такая критика, которая должна присутствовать. Потому что если человек приходит и говорит: «Я лучший фотограф»,-  это кошмар. И я встречал таких людей. Поэтому стараюсь относиться к своей работе критично. Но и дилетантской критики к своей фотографии я тоже не потерплю.  Я буду ее защищать, если я вижу, что человек не понимает в этом ничего. Соответственно с утра я просто сажусь,  и выбираю самые-самые 10-12 кадров из 1000. Начинаю с ними работать, отбраковывая еще три-четыре.  Так получается обложка газеты, так получается два кадра в репортаж, или один кадр в репортаж. А через неделю я могу сказать, что мог сделать лучше.

— А выбракованные снимки удаляете все? Или же что-то оставляете и возвращаетесь к ним через время?

— По-разному бывает. Все зависит от съемки. Если я снимаю выступление какого-нибудь народного коллектива на косогорье, где-нибудь в Ташле, на закатном солнце,  я стараюсь сохранить съемку. Если я снимаю заседание, говорящие головы, я удаляю ее безвозвратно, оставляя только отбор, 10-12 карточек.

— Вы говорили про самого лучшего фотографа,  а как относитесь к тому, что сегодня чуть ли не каждый человек с фотоаппаратом называет себя фотографом?

— Я понимаю, что сейчас буду выглядеть неким старичком, который диктует моду молодым. Но, тем не менее,  я не могу сказать, что это неправда. Сейчас огромное количество «нажимальщиков», людей, которые жмут на кнопку. Иногда бездумно, иногда копируя, то что они видели в интернете. Люди, у которых нет собственного взгляда, которые умеют только обрабатывать снимки, но не фотографировать. Не всякий человек с камерой — фотограф. Соответственно, карточку нужно не нажимать, а выжимать. Как тряпочку, когда пол моешь, чтобы насухо. Я говорю о том,  что нужно уметь дожимать картинку до последнего, все что можешь. А «нажимальщиков» полно. Многое происходит от элементарной безграмотности, от слепого копирования. Среди этих  ребят есть люди, которые на самом деле к чему-то стремятся. Но такая непозволительная вседозволенность и «демократичность», без постоянной учебы, ведет к деградации профессии.

— Как при таких условиях  человеку, действительно желающему снимать, не затеряться в рядах «нажимальщиков»?

— Я думаю,  что нужно просто работать над собой, и учиться у каких-то коллег, которые могут сделать по-настоящему. Я не говорю даже об оренбургских  коллегах. Можно планку выше задрать, у нас много талантливых фотографов в стране вообще. Изучать ресурсы, смотреть, как люди раскрывают тему. Фотография, как школьное сочинение: должно быть вступление,  должна быть хорошая интригующая середина и обязательно завершение. Или просто эссе. Тема должна быть раскрыта. Поэтому человек должен просто трудиться, долго и упорно.  Много снимать каждый день, и смотреть на свои снимки.  И не гордиться ими по возможности, а думать о них, как о чем-то, что можно сделать лучше. Смотреть, как делают другие, это конечно опасный путь, потому что можно прийти к копированию, но я думаю,  нормальный человек не потеряется. Он постарается вытянуть что-то из себя, из своей души,  что отличит его от остальных. Тогда постепенно, поступательными движениями, это произойдет. По щелчку пальцев это не происходит.

— Как выбираются темы для съемок?

— Начнем с того,  что я работаю в газете. И работа фотокорреспондента заключается в том,  чтобы идти за своим изданием. Соответственно, темы для меня выбирают. А темы бывают достаточно трудными. Тема аборта, как ты ее будешь раскрывать? Тема самоубийства, тема суррогатного материнства.  Вот здесь надо думать. Иногда делаешь постановочные фотографии, иногда придумываешь что-то. Или тема ревности. Как? Соответственно газета диктует мне то, что нужно делать. Но, разумеется,  я могу,  и я очень доволен этим, выбрать тему для себя,  и каким-то образом ее реализовать, и газета «Оренбуржье» дает мне такую возможность. Я не только следую за печатным средством массовой информации и интернет- сообществом, а делаю и что-то для себя.

— Для себя выбираются темы, которые интересны.

— Да. А  близки мне  темы, которые близки любому человеку. Любовь. Смерть. Трудно даже сказать… Вера. Старость. Человеческая радость. А  проявлений у этих тем, как фотографических, так и нет, очень много. Переломить их через собственную душу и постараться это снять.

— Как подходите к организации съемки? Задается тема: аборт, ревность, и в каком направлении вы дальше двигаетесь?

— Я просто думаю о том, как это можно передать фотографически, и исхожу из собственных возможностей. Допустим, как я поступил с темой ревности? Понятно, что я не успею взять трех моделей, двух мужчин и одну женщину, или двух женщин одного мужчину, поместить их в замкнутое пространство, желательно, со студийным светом, и сделать какую-то мизансцену. Да и это будет как-то глуповато смотреться, наиграно.  Поэтому в данном случае я пошел по пути символов, деталей. Я сфотографировал человеческий глаз через замочную скважину. Человек ревнует, за кем-то наблюдает, что-то подозревающий. Эту сценку снимали три человека, вместе со мной, потому что надо было найти натуру — замочную скважину, найти человека с нормальным глазом, и человека, который фонариком его осветил, потому что без фонарика глаз потерялся бы.

-Временные рамки заставляют искать новые ходы?

 — По сути, да, так и есть. Хотя в этом нет ничего нового. Много символистов есть в поэзии, в живописи. Фотография  — эта та же поэзия, и та же живопись.

— Заговорили про поэзию и живопись. Кто-нибудь оказал на вас влияние?

— Большое влияние на меня оказала рок-музыка. Так называемая школа русского рока: Гребенщиков, Шевчук, Кинчев, много разных  команд. Большое влияние на меня оказала поэзия, разумеется. Арсений Тарковский, Блок, Лермонтов, классика — Пушкин, Есенин, Дудин. Много разной литературы, начиная от Лескова,  я имею в виду прозаиков, Астафьева,  и, заканчивая Стивеном Кингом. В живописи почти вся мировая классика. Я сегодня утром вспоминал Кандинского, Брейгеля. То, что когда-то впитал в себя, то и работает, хотя бы в половину. И потом существует же собственное видение, мир собственных стихов, мир собственных  символов. Главное, чтобы они были понятны. И еще, чаще всего я снимаю не радость, я снимаю печаль. Печальных съемков в моей жизни достаточно. Настоящих, смертельных, по большому счету.  Просто печальных людей. Умерших людей. Людей скорбящих. Много гробов, большое количество трупов, война.

—  Как это все сказывается на вашем состоянии, как вы с этим справляетесь, потому что это очень же сложно и в эмоциональном плане, и  вообще?

—  Да никак. Так или иначе, это остается в голове, в душе, в сердце. От этого ты становишься более восприимчивым, дерганым, нервным.  Все это оседает в человеке, и накладывает на него отпечаток. Человек становится,  что называется, более пережившим. Грубо говоря, это сказывается на твоей нервной системе и душевной организации самым негативным способом. И справится с этим, ну как? сходить на йогу? ну можно. С этим невозможно справится. Это очень трудно.

— И еще очень много мыслей возникает попутно самых негативных. Когда ты стоишь, снимаешь людей, выходящих из морга, которые опознали жертв теракта —  своих близких, и к тебе подбегает человек и проклинает тебя, разумеется, это негативно сказывается на твоей психике. Ну, а что делать? Работать-то надо. Редакция дала задание: надо снимать. И ты снимаешь. Потом нервничаешь, руки дрожат, со всеми вытекающими.

— После таких съемок сложно снова взять фотоаппарат в руки и идти снимать?

— Нет, не очень. Сложно взять себя в руки, взять фотоаппарат, после каких-то длительных, бездумных съемок.

— Говорящие головы?

— Не только. Если снимаешь очень долго, часа четыре, или шесть, событие какое-то длинное, ты очень много-много нажимаешь, а картинки все нет. Вот тогда в голове одни щелчки.  На следующий день смотришь на фотоаппарат с ненавистью. Когда съемка длинная, тяжелая, и непродуктивная. Гребенщиков как-то пел: «Ох, нехило быть духовным – в голове одни кресты, — я ее перефразировал, — в голове одни щелчки». Тогда тяжело на самом деле. Нужно отдохнуть дня два-три по возможности, и с новыми силами, новым витком твоего восприятия браться за работу.

— Какая самая сложная съемка была?

— Трудно сказать… Самая сложная съемка была та, которой не было. Не состоялась. Мы поехали снимать Кижи, под Петрозаводском, зимой лютой, Карельской. Поехали снимать участие Киры Найтли в сцене охоты «Анны Карениной». Мы не могли добраться по воде, торосы стояли в человеческий рост до Кижей от Петрозаводска. Поэтому поехали, практически 400 км, по берегу. Добирались туда весь день, меняя четыре вида транспорта. Последние километров 10-15 проехали на санях. К саням, к снегоходу была пристегнута железная клетка, там была натянута веревка, и, лежа, держась за веревку, мы ехали. А когда прибыли на место поздно вечером, оказалось, что съемочная группа уже уехала. На следующее утро, таким же способом вернулись назад. Это было тяжело. Физически и морально тяжело. Еще и объясняться потом пришлось.

— А  самая запоминающаяся?

— Позитивно? Негативно?

— Давайте позитивно.

— Мне однажды позвонили на мобильный из Управления по делам Президента и сказали: «Сегодня у нас мероприятие в Горках, вы в резиденцию Президента,- тогда это был Медведев,- приезжайте». Тогда я работал в «Комсомольской правде», спросил разрешение у редактора, он отпустил.

Высадило меня такси возле этой резиденции, подошли люди в штатском, спросили документы, стою посреди сосен, жду. Подождал минут сорок, меня проводили в голубой зал, уставленный музыкальной аппаратурой Дмитрия Анатольевича. На столе стоят пирожки какие-то, блинчики. Потом, смотрю, заходят какие-то подозрительно знакомые старички, приглядываюсь, а это Ян Гилан, Deep Purple. Дальше заходит Президент, начинает с ними общаться, они ему палочки барабанные дарят. Я все это снимаю. Это такой кайф. Сам-то я рок-н-рольщик по натуре. И эта съемка мне очень понравилась. Она была очень неожиданная, и очень неофициальная. Единение рок-культуры и власти, хотя бы на такое короткое мгновение. Раньше я думал, что такое невозможно, в принципе.

— Как добиваетесь того чтобы человек на снимке не позировал? Вот, например, в съемках из Андреевского монастыря.

— Начнем с того, что не все не позируют. Вопрос в том, как сделать так,  чтобы зритель не понял, что человек позирует. Ну как позирует… Вот я увидел, как монах идет сквозь метель, увидел его спину. Я понимаю, что сейчас он зайдет в церковь,  и такого момента больше не будет никогда. Начинаю орать и махать руками сквозь метель, и просить его повернуться. Человек понимает меня и начинает сквозь метель идти обратно, тогда я делаю эти кадры. Это не позирование в чистом виде, я немного исправляю ситуацию, чтобы зрителю более ясно выразить свою мысль.

— А  если говорить о портретах  каких-то, то я просто наблюдаю за работой или беседую, хорошо, если нахожу точки соприкосновения, тогда делаю кадр. Иногда я выглядываю из-за фотоаппарата,  чтобы человек видел мои глаза. Иногда просто стою за спиной журналиста с телеобъективом и ловлю какие-то моменты. Надо прочувствовать в психологическом плане собеседника, понять в каком он настроении, понять, чем он занимается, или зацепиться за какую-нибудь деталь. Подчеркнуть какую-то его индивидуальную черту. Глаза. Антураж. Тут встает вопрос уже о том,  что ты хочешь сделать: подчеркнуть лицо или место, где он находится. Объективов, как кистей у художника.

— Профессия фотокорреспондента — это еще и смекалка. А вот смекалки у меня маловато, честно могу сказать.

— Работаете чаще интуитивно или все до мельчайших деталей продумываете?

— Интуитивно. Чаще интуитивно. Больше продумывая детали до съемки,  как правило, получаешь все совсем наоборот.  И более того: чем большего ждешь от съемки, тем хуже она получается. Едешь на какое-то событие, думаешь, там будет много всего интересного, особенно когда пресс-релиз читаешь, а приезжаешь и там ничего. Ходят два человека вокруг каких-то бревен. И все. Делай с ними, что хочешь.

— Бывало так, что для себя тему раскрыли, а редактор думает наоборот?

— Бывало так, что, лучше бы ты снял вот то, вот это, чем то, что снял. Но, как правило, я это списывал не на свой счет. Потому что люди все разные, бывает, что-то недопонимают. Был случай, когда губернатор вручал автобусы. Не то, чтобы это было скучно, но картинка вся заезженная. А я увидел стоящую девушку, у которой были круглые зеркальные очки, подошел поближе и снял крупно перспективу автобусов через ее очки. И здесь уже три в одном: человек, который смотрит на перспективу автобусов. Все остальное уже можно обыграть в подписи. И если этот снимок публиковать на четыре колонки на первой полосе, зритель точно мимо не пройдет. И первое что у меня спросил один из редакторов: «Почему очки?». Мне трудно было ему объяснить, но все получилось в конечном итоге.

— Съемка в общественных  местах: сложно?

— Для меня просто. Уже просто. Другое дело, если это касается твоей безопасности, тогда уже начинаешь думать. А в остальном, если это мирный сюжет, встаешь — снимаешь, не думая. Вообще, снимать лучше не думая. Пока ты думаешь, кадр уйдет. Одна из заповедей фотокорреспондента гласит: «Заметил? Снимай, не раздумывая. Лучше снять, и извиниться, чем не снять, и не извиниться»

— А к людям подходите, спрашиваете разрешения?

-Нет. Другое дело, если это касается их детей, которые хорошо что-то делают: на качелях качаются, бегут на роликах и т.д. Я обязательно подойду, после того, как снял, и спрошу. Разумеется, некоторые замечают, когда я снимаю, и говорят: «Не снимайте. Что вы делаете?». В  таких случаях я беспрекословно удаляю.

— А что касается человека на общественных мероприятиях, так руки развязаны — снимай, что хочешь. Человек вышел в социум, и то, что он  делает, это его проблемы, а не мои.

— Были, конечно, и проблемы. Как-то снимал, как вода льется из водосточной трубы в дождь. Рядом с трубой была лужа,  и через нее переступали разные женщины. Все как-то в один кадр увязывалось — я снимаю. Вдруг меня палкой по спине кто-то ударяет. Поворачиваюсь. Стоит пенсионер, бьет меня по плечу,  и заявляет, что это стратегический объект и снимать здесь нельзя. Это был торговый центр.

— Было время, когда вы снимали различных звезд, известных людей. Снимаете вы и обычных людей, горожан. А с кем сложнее?

— Мне со  звездами сложнее. Во-первых, потому что я большую часть из них не очень хорошо понимаю, всю эту тусовку. А, во-вторых, потому что приходится работать на всяких  мероприятиях длинных и долгих, день рождения Волочкой, например. Приходится протоколировать каждого, кто приходит. Все это монотонно, и неблизко душе.

— Если возвращаться к временным рамкам. Какая съемка была самая долгая, где пришлось долго выжидать картинки, сюжета?

— 12 часов. Упал самолет с Качинским. И  меня поставили в восемь утра снимать возле морга. Происходило опознание тел. Простоял я там очень долго. Успел загореть, а был только март месяц. Когда позвонил ближе к вечеру в редакцию, оказалось, что меня забыли сменить.

— А рабочие дни, бывает, длились долго. Когда с 11 утра и до 9 вечера был дежурным, потом едешь домой на метро, а тебе звонят и говорят, что произошло двойное убийство, разворачиваешься и едешь в другую сторону. В итоге приезжаешь домой часа в три.

Были съемки со светской хроникой, когда заканчиваешь в четыре-пять утра. И надо приехать домой,  и сразу же передать отснятый материал.

         

— Чисто технический вопрос. Вы снимали и на пленку,  и на цифру. На что нравится больше?

— С одной стороны,  в мокром процессе, в печати снимков, была магия, и  была тайна. Потому что в процессе маскировал что-то руками, печатал. И сам момент проявления карточки, в ванночке — это было нечто волшебное, не знал, что у тебя получится. И  когда получалось, радовался, как ребенок. Это магия, это было здорово. Но с точки зрения удобства, конечно цифра. Своим удобством она перебивает магию. Скорости-то растут.  И я говорю уже не только о фотожурналистике, а вообще. Мир все убыстряется, убыстряется.  И боюсь, как бы не кончилось все плохо.

— Как-то я встретил Вяткина [Владимир Вяткин, российский фотожурналист, обладатель премий World Press Photo,Серебряная камера — прим. RIA56]  в приемной губернатора. У  меня тогда еще  была пленка, а у него уже цифра. Он говорил, что утром снял, вечером уже отдал, для меня это было вообще невообразимо. А  сейчас все так работают. А  было это всего лишь лет восемь назад. Кстати сказать, так он работать не умел. Он умеет работать штучно и делать прекрасные снимки. Я по этому пути и шел бы.  Штучность, может быть звучит грубо, но стараться создать свой собственный взгляд.

— Как вы вообще оцениваете состояние российской фотожурналистики, и оренбургской?

— В  российской фотожурналистике много очень хороших фотографов. Духовных, душевных, которые тонко чувствуют. Многие, кстати, живут в провинциях, правда, ближе к центральной части.

— Состояние оренбургской фотожурналистики, я честно сказать, затрудняюсь оценить. Пока ничего особенного не вижу. Раньше было лучше. Работали такие ребята, как Владимир Соколов, Александр Мирзаханов. Они показывали уровень. А сейчас не слежу, практически, ни за кем. Вероятно, это моя собственная ограниченность.

— Возвращаясь к российской фотожурналистике, она сейчас на очень высоком уровне. Духовном уровне. Потому что, то, что происходит на самой престижной в мире выставке World Press Photo, у меня вызывает недоумение. Лобовые какие-то решения. Новости, и ничего больше.

— Вы в профессии уже давно. Как, по вашему мнению, поменялось отношение к фотографии, и изменилась ли роль фотографии, скажем, за последние 10 лет?

— Считаю,  что фотография  стала более значимой. Если брать таблоидную верстку, и у нас, и за рубежом, основную часть занимают карточки. Объем иллюстрации на газетной полосе, как мне кажется, вырос. Это может быть один большой  ударный кадр. Посмотреть, хотя бы, на «Российскую газету». Она дает снимки большие,  в полполосы. Зритель видит глазами. Если он видит хороший снимок,  у него возникает желание прочесть материал.  Недооценивать роль снимка на газетной полосе и в интернет-издании невозможно.

— Отношение к иллюстрации,  с одной стороны нивелировалось, потому что появилось очень много людей, которые делают это бестолково. А с другой стороны, если делает это профессионал, делает это хорошо, оно выросло.

-Труд профессионалов обесценивается?

— Да, обесценивается. И, опять-таки, я хочу сказать, что есть много талантливых людей, которым нужно еще подрасти. Просто нужно работать. Снимать дальше. В  конце концов, каждый человек следует за своим сердцем, за тем, что его душа просит. Он старается самовыразиться, найти новые ракурсы.  Я  говорю о человеке, который любит свою профессию. Который постоянно включен. Это тебя не отпускает ни на секунду. Ты думаешь об этом дома, стоя возле окна, когда едешь в автобусе, машине. Иногда отключаешься, потому что невозможно быть постоянно в таком состоянии. Идешь по супермаркету, видишь малыша на тележке, который тянет папу за нос, или еще что-то, фотоаппарата рядом нет, и ты в это время покупаешь мясо, или берешь с полки кетчуп.

— Обидно в такие моменты?

— Раньше было очень обидно, сейчас меньше. Нельзя быть постоянно в работе. Иногда все же стоит заниматься тем,  что тоже заставляет тебя удовольствие. Допустим, готовить.

— Любите готовить?

— Обожаю. Тогда ты отключаешься полностью. Режешь морковку,  и думаешь «Класс! Сейчас сделаю что-то такое, баранину в кисло-сладком соусе, или курицу в соусе терияки».  И в такие моменты никакой фотоаппарат не нужен.

-Кем бы вы были,  если бы не фотожурналист?

— Я так давно этим занимаюсь,  что даже не представляю. И самое противное,  я ничего больше делать не умею. Ну, текст я еще смогу написать.

— А в детстве кем хотели быть?

— Сначала  космонавтом. Потом пожарным. Потом следователем. Потом меня прочили в пединститут. Но ни то, ни другое, ни третье,  ни четвертое не случилось. Судьба.

— Перечислили-то вы все героические профессии. Можно сказать, что фотожурналист это тоже отчасти героическая профессия.

— Это тяжелый, каторжный труд. Да, героический. Но героем я себя не считаю. Есть люди, которые снимают гораздо лучше, и на самом деле были героями в своей профессии. Многие из них погибли. Многих из них сильно покалечило на войне. Мне повезло больше. Но я по-прежнему уверен,  что ни один снимок,  не стоит человеческой жизни. Даже если он будет удостоен множества премий. Никто из лежащих в земле не увидит, как будут расти дети, не почувствует тепла близких. Это невосполнимо. А фотожурналистика, да, это геройская профессия. Потому что в первую очередь бьют не журналиста, а человека, который фиксирует  все. Бьют человека с камерой.

— Напоследок, пожелания начинающим фотожурналистам.

— Больше впитывать в себя. Потому что фотожурналистика, это не просто фотография, это твой кругозор. Это та самая культурная прослойка, культурный пласт, который ты наработаешь: живопись, поэзия, проза, техническая база, знание возможностей оптики и аппаратуры, композиция. Чем больше впитаешь, тем больше получится.