Илья Орлов: «Наука — специфическая форма религии»

Ко Всемирному дню науки, который ежегодно отмечается 10 ноября, RIA56 публикует репортаж нашего корреспондента о молодом ученом из Новосибирска Илье Орлове. Он рассказал нашему журналисту о том, как не зарыться в науке, зачем «допрашивать» элементарные частицы и что общего между физикой и футболом.

Подтянутая спортивная фигура, слегка вьющиеся волосы, откинутые назад, правильные черты лица… Илья скорее похож на человека творческого, например на актера, но никак не на ученого. Внешность и профессия в сочетании придают молодому человеку некую экзотичность.

Илья – выпускник Новосибирского государственного университета. Учился на кафедре физико-технической информатики. На вопрос, кто он больше – информатик или физик, отвечает не односложно.

— Между. Это довольно специфическая кафедра. Ее основная задача – сплав специалистов по физике и современным информационным технологиям. Науке нужны такие люди, которые, с одной стороны, понимают, как работает физическая установка, а с другой – могут что-то паять, программы писать и т.д. Сейчас очень популярны междисциплинарные направления в исследовании. На самом деле это здорово, потому что на стыке наук блестящие результаты и получаются.

Илья с детства хотел стать программистом. Было в кого: мама – программист с сорокалетним стажем, папа – инженер. Но чистое программирование Илья находил чем-то странным. Считал, что это хороший инструмент, который надо к чему-то применять. Ближе к окончанию школы, возник вопрос – к чему?

—  Я выбирал между математикой и физикой. Последняя показалась мне более приближенной к жизни. И я нисколько не пожалел, что пошел в эту область. У меня была цель: разобраться, как устроен мир, – такая амбициозная цель. Не разобрался.  Но понял, что современные ученые тоже не очень разбираются. Это все чрезвычайно сложно. Так что можно сказать, что я только иду к своей цели. Сам процесс познания и понимания, как все работает вокруг нас, – это все очень интересно.

Применить свои знания на практике Илье впервые удалось в Женеве – в ЦЕРНе. Как раз в то время, когда там шла активная деятельность по разработке Большого адронного коллайдера (LHC).

О том, как попал в ЦЕРН, Илья рассказывает словно анекдот. 

— Это случилось в 2005 году, мне было тогда 22 года. Я как раз защитил диплом магистра физики на физфаке НГУ. Диплом я делал в Институте ядерной физики Сибирского отделения РАН, где работаю с 2001 года – жуть как долго уже. После защиты мой научный руководитель мне сказал: «Есть летняя школа ЦЕРНа по физике элементарных частиц. Хочешь поехать?». Я подумал, а почему бы и нет? «Хочу, — говорю. – А когда школа?» — «Послезавтра начинается. Давай, тебе еще визу получать в Москве. В течение двух месяцев до обеда вам будут читать лекции, а после обеда ты приходишь к нашим ребятам и работаешь, работаешь, работаешь…». И это стало для меня не только школой, но и первой практикой в реальной работе. Когда я оттуда вернулся и отчитался в институте, мне сказали, что хорошо работаю и поеду еще. И вот в течение пяти лет после первой поездки я достаточно регулярно (раз, два в год) на пару месяцев туда ездил.

Институт ядерной физики СО РАН имеет непосредственное отношение к разработке и постройке Большого адронного коллайдера. Инженеры ИЯФа разрабатывали большую часть магнитов большого 27-километрового кольца и существенную часть детекторов – установок, внутри которых сталкиваются частицы. Команда, в которой работал Илья, занималась отладкой аппаратуры и разработкой программ для самого крупного детектора LHC ATLAS.

Сейчас основная научная деятельность Ильи проходит в Институте ядерной физики СО РАН на одном из самых больших ускорительных комплексов в России – электрон-позитронном коллайдере ВЭПП-4М. Он, конечно, отличается от Большого адронного в ЦЕРНе. Не большой и не адронный, но коллайдер – 300 метров в периметре. Довольно «карманная» по мировым масштабам установка. Тем не менее на ней получают результаты мирового значения в физике элементарных частиц.

— Наша основная задача – уточнение параметров существующей теоретической модели. Есть такая модель в физике элементарных частиц, которая предсказывает, что такая-то частица должна обладать такой-то массой и такими-то свойствами. Мы ловим эту частицу и «допрашиваем». Если наш результат получается в рамках предсказанной теории, значит, все хорошо – теория подтверждена. Если вдруг что-то выходит за рамки теории, начинается интересное. Тогда либо теория наврала, либо мы.

Такие эксперименты в ИЯФ СО РАН проводятся давно, еще с запуска там самого первого в мире коллайдера в 1961 году. До сих пор институт является одним из мировых центров по изучению физики элементарных частиц. Этим Илья и занимается. Хотя сам предпочитает говорить о проделанной работе во множественном числе.

— Ну что значит, «занимаюсь»… Есть большая команда: 45 человек непосредственно работают с системой, еще столько же теоретиков-обработчиков. Есть общий эксперимент. У каждой группы внутри этой команды есть конкретные задачи. Вот я, например, занимаюсь программным обеспечением для управления экспериментом – это то, что когда-то было моей дипломной работой. Еще одна моя задача непосредственно физическая: по отлову определенных частиц и изучению вероятности определенного распада. Теоретически он должен быть, но его еще никто не наблюдал и не измерил. Вот мы и постараемся это сделать. Если все сложится, то это будет моя кандидатская. Может, правда, и не сложиться. Теория – штука своеобразная, может предсказать, а потом сказать: «Ой, извините, не бывает».

Работу в Институте ядерной физики Илья совмещает с преподаванием в Новосибирском государственном университете. Большинство его сотрудников – такие же действующие ученые Сибирского отделения РАН. С другими преподавателями Илья общается редко. Говорит, что не понимает их системы ценностей.

— В жизни ценно саморазвитие. Это высший приоритет. Самое интересное занятие, которым может заниматься человек, — либо учиться, либо учить. А лучше и то, и другое одновременно. К сожалению, чаще всего преподаватель, не занимающийся наукой, разрабатывает какой-то свой курс, пусть даже квантовой физики – сложный и интересный, и читает его год, два, пять лет, двадцать… Уже не приходя в сознание, может его читать. Вопрос о качестве иногда не ставится. А наука-то развивается, и курс надо менять. Мне кажется, хотя, возможно, я не прав и клевещу, что преподаватели, которые не занимаются наукой, себя как-то ограничивают. В результате ограничивают возможности своих студентов.

Большая проблема в институте, да и в академии наук вообще – постоянный кадровый голод. К примеру, на детекторе элементарных частиц КЕДР – экспериментальной физической установке Сибирского адронного коллайдера – работают 45 человек. На очень похожей установке в Мюнхене – 420.

— У нас в 10 раз меньше народа, а задачи примерно те же. В результате получается, что каждый человек – и швец, и жнец, и на дуде игрец, — говорит Илья.

— Научный универсализм?

— Универсализм. Но это не от хорошей жизни. Потому что иначе вообще ничего не получится. Перед институтом много задач, но мало квалифицированных специалистов.

Сказать, что во всей России невозможно найти достаточного количества хороших специалистов, будет неправильно, считает Илья. Они есть. Однако умных и толковых ребят «перекупают» коммерческие компании. Обещают зарплату в разы больше и возможность работать за границей.

— Вас этим соблазняли? — спрашиваю Илью.

— Конечно. Много что предлагали. Но мне нравится мое текущее состояние. Я получаю нормально, хватает, чтобы содержать семью и себя.

Зарабатывает Илья около 40 тысяч в месяц за науку и преподавание (зарплаты в Новосибирске невысокие, в среднем 18-20 тысяч). Когда Илья работает в ЦЕРНе, ему платят по европейским расценкам, что в переводе на рубли около 150 тысяч. Платит российская сторона, и ЦЕРН рьяно следит, чтобы никого не обижали: все сотрудники определенного ранга вне зависимости от страны должны получать одинаково.

— Я понимаю, что легко найду в бизнесе зарплату втрое больше. Но не знаю… — Илья на секунду задумывается над тем, как бы объяснить мне, что деньги не играют важную роль. – Там свободы не будет. А наука – это всегда свобода: творческого поиска, самореализации. Думаю, никто в коммерческой конторе не позволит мне все бросить и уехать на какую-нибудь летнюю школу читать научно-популярные лекции. Потому что университет и институт понимают, зачем это надо, а коммерческая контора – нет: сиди на месте, работай.

Работа нравится, ожидания оправдываются и даже зарплата устраивает. Во всем этом, кажется, есть какой-то подвох. Илья усмехается.

— Не без этого.

Наука выдвигает много требований перед человеком. Нужно быть готовым всю жизнь учиться. Далеко не все на это способны или этого хотят. Жесткие требования к самоконтролю: следить за тем, работает ученый или играет в карты, никто не будет. Наука – это постоянная умственная работа, днем и даже ночью.

— В результате получается, что в науку по объективным причинам могут пойти немногие. И еще меньше могут преуспевать. Суровый отбор.

Подливает масла в огонь и российская специфика науки. Из-за недостатка кадров ученому приходится заниматься решением нескольких задач. И не всегда тех, которыми хотелось бы.

— Мне было бы интересно обрабатывать результаты экспериментов и получать конкретные физические параметры частиц. Но 90% времени я занят текущей работой по обслуживанию эксперимента. Такая работа необходима, потому что ее никто больше не сделает. К этому тоже надо быть готовым. Социализм. Блага общественные превышают блага личностные. Командная работа со всеми ее преимуществами и недостатками. Это как в спорте. Вот есть футбольная команда. И от каждого ее члена требуют, чтобы он думал в первую очередь не о себе, а о команде. Здесь абсолютно так же.

— Вы верующий человек? – интересуюсь у собеседника.

— Среди современных ученых много религиозных людей. Я верующий человек, соблюдаю религиозные обряды. Тем не менее это мне совсем не мешает в физике разбираться. Моя точка зрения: на определенном этапе понимаешь, что наука очень хорошо научилась отвечать на вопрос «как?», а вопросы «почему?» и «зачем?» она себе не задает. Считает, что это не ее вопросы. А ответить хоть как-то на них очень хочется. И религия отвечает на эти вопросы, с тем или иным качеством. Ну, наука тоже с тем или иным качеством отвечает на вопрос «как?»… Религия и наука — это две разные стороны человеческого бытия, которые абсолютно не противоречат друг другу. Конфликты возникают, когда одна из этих сторон залезает в область другой.

Из-за высокой нагрузки его рабочий день – с девяти до девяти, двенадцать часов. Если считать, что на сон человек тратит в среднем семь-восемь часов, то на семью, домашние дела у молодого ученого времени остается совсем мало. И так пять, а иногда и шесть дней в неделю.

— Пока что дома меня терпят, — шутит Илья.

Хотя работа о себе напоминает даже в свободное время.

— Это не слесарь на заводе – детали отложил и забыл. Здесь сложнее. Потому что всегда есть какая-то задача, и решить ее можно не только с бумажкой и компьютером. Естественно, в сознании постоянно крутится, что есть нерешенный вопрос, с которым надо что-то делать.

Выдержать такой рабочий режим, как у Ильи, сложно. Поэтому работу мозга Орлов периодически разбавляет работой тела: катается на лыжах, на велосипеде, путешествует… Когда был в ЦЕРНе, в свободное время объездил пол-Европы.

Любому человеку за свою работу хочется получить моральное удовлетворение. Для ученых  важно знать, что твою работу ценят. В реальности происходит наоборот. На слуху у масс сомнительные научные теории: календари, предсказывающие конец света, умная плесень, запоминающая информацию вода… Иногда в появлении ложной информации виноваты сами журналисты. Чего стоят громкие заявления в СМИ незадолго до запуска Большого адронного коллайдера. Якобы он будет предназначен для воспроизведения Большого взрыва, и возможно появление черных дыр, человечество в опасности…

Конечно, всему этому людям верить интереснее. Реальные же достижения ученых остаются обществу неизвестными.

— Обидно?

— Конечно, обидно, — говорит Илья с улыбкой, будто старается подавить неприятное чувство верой в лучшее. – Разумеется, надо широко говорить о том, что происходит в науке, о достижениях. За рубежом это активно делается. Там, если руководитель какого-то проекта не пиарится, ему никогда не дадут грант на научные исследования. Это один из критериев, который четко прописан. У нас такая популяризация науки не востребована. Поэтому неудивительно, что научные коллективы считают такую деятельность отвлечением от своей первоначальной работы. Это совершенно неправильная ситуация. Но ученым к тому же просто некогда. Им в науке-то дай бог успеть все сделать. Ну и так получается, что ведущие ученые с литературным языком не очень-то дружат. Я считаю, что при любом научном институте должен быть свой пресс-секретарь, который, с одной стороны, разбирается в том, что происходит в институте, а с другой, может все связно объяснить журналистам и широкой публике вообще. К сожалению, это какие-то уникальные ценные люди.

— И все-таки, что главное в работе ученого?

— Приятно и романтично осознавать, что работаешь не на собственный желудок, а на благо человечества.

— Вы альтруист?

— Да, безусловно. Все альтруисты – идеалисты.

— А как относитесь к теории разумного эгоизма?

— Ученый-эгоист – это нечто странное. Совершенно понятно: то, что мы пытаемся открыть, для народного хозяйства не будет нужно еще лет 300. В лучшем случае. И урожайность кукурузы от этого не повысится, и лишний хлеб с маслом я от этого не получу. Безусловно, это работа на некоторые абстрактные ценности, на благо человечества, что бы под этим не подразумевалось. И с практическим результатом где-то там, в отдаленном будущем, может быть, все получится. Так что, безусловно, это альтруизм. При любой зарплате это будет альтруизмом. И идеализм. Потому что мы считаем, что Вселенная познаваема. Это утверждение не доказано и не будет доказано. Мы считаем, что мир можно познать нашими человеческими инструментами, хоть и несовершенными. Это тоже недоказуемо. Некоторые рассматривают науку как специфическую форму религии. В чем-то это правильно.

Материал подготовлен в рамках проекта "Летняя школа Русского репортера"