Оренбургское «Собрание сочинений» Луцыка и Саморядова получило высокую оценку критиков

В сентябре новинку Оренбургского книжного издательства — «Собрание сочинений» Петра Луцыка и Алексея Саморядова — представили столичной общественности в крупнейшем книжном магазине России «Библио-Глобус». Книга была раскуплена за полчаса до ее официальной презентации. Издание «Собрания сочинений» Петра Луцыка и Алексея Саморядова в Год кино стало возможным исключительно благодаря поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям и Министерства культуры и внешних связей Оренбургской области. Книга формата 15х25 см. насчитывает 648 страниц, содержит черно-белые иллюстрации и биографический очерк. Тираж 1500 экземпляров.  

Один из самый популярных книжных сайтов в России — «Горький» — опубликовал на своих страницах рецензию экс-главного редактора журнала «Афиша» Юрия Сапрыкина, посвященную выходу в Оренбургской области редкого для современного книжного бизнеса издания. RIA56 приводит текст рецензии.

Петр Луцык и Алексей Саморядов — в 2016 году эти имена уже требуют биографической справки; так вот, Луцык и Саморядов — самые успешные и востребованные сценаристы 90-х, авторы текстов, по которым были сняты «Дюба-дюба», «Гонгофер», «Лимита», «Савой» и «Дети чугунных богов», обладатели «Ники» и спецприза «Кинотавра», несбывшееся будущее российского кино. Саморядов погиб в 31 год, перелезая с балкона на балкон в ялтинской гостинице, Луцык снял фильм по их совместному сценарию «Окраина» — по общему мнению, единственное кино хоть сколько-то равновеликое их текстам — и умер во сне в 40 лет. Пять лет назад их сборник вышел в екатеринбургском издательстве «Гонзо», сейчас их собрание сочинений (те же тексты плюс написанный во ВГИКе сценарий «Тихоня») издали в Оренбурге, на родине Саморядова. По книгам понятно, что эти двое были хорошими сценаристами,  но остались совершенно не замеченными как большие русские писатели.

Говорить о том, что фильмы по их сценариям не дотягивали до первоисточника, тоже общее место; Луцык и Саморядов сами не лезли за словом в карман, костеря режиссеров, и даже снимали фамилии с титров. Луцык негодовал, что мол, мы пишем про богатырей, а снимают уродов каких-то. К тому, чтобы показывать на экране «свинцовые мерзости жизни», в начале 90-х подталкивала фактура — и жизненная, и сценарная; типичное место действия в их текстах — общага, заброшенный дом, квартира, где из мебели только матрас; мир, откуда все вынесли. И действие в этом месте тоже как будто отсутствует, оно движется и не движется:кто-то постоянно куда-то бежит, сталкивается с незнакомцами, дерется, пьет водку, добывает и тут же теряет большие деньги. Здесь не всегда возможно выделить связный сюжет, с завязкой и кульминацией; события разворачиваются по логике пьяного загула, когда в любой момент можно сорваться и рвануть невесть куда на такси, попадая по дороге в непредсказуемые переделки, просто так, нипочему. Героев первых сценариев Луцыка и Саморядова как будто тащит неведомая сила, а по дороге с ними происходит нечто, от чего они становятся другими, — и вот это преображение довольно трудно поймать на кинопленку.

Луцык негодовал, что мол, мы пишем про богатырей, а снимают уродов каких-то

В первых и лучших сценариях Луцыка и Саморядова («Дюба-дюба» и «Праздник саранчи») в какой-то момент исчезают стены, из узнаваемых чернушных интерьеров начала 90-х — пьянки, вокзалы, общаги — действие переносится в место, где нет ни времени, ни интерьеров: река, степь, пустыня. Студент-сценарист в «Дюба-дюбе» едет выкупать из тюрьмы случайную знакомую из родного города — и уходит с ней в бега, в глушь, на окраины, где не ступала нога. Герой «Праздника саранчи» едет на поезде в командировку, выходит подышать на остановке, получает по голове — и оказывается где-то на евразийских просторах, где почти невозможно найти ни глоток воды, ни человека, понимающего по-русски, и в любой момент может случиться все что угодно. Оба в итоге возвращаются в город, к цивилизации, и оба оказываются физически не способны там выжить: они лишаются какой-то важной части человеческого, превращаются отчасти в зверей, отчасти в героев. Персонажи Луцыка и Саморядова всегда стоят перед лицом смерти, и с каждым новым сценарием это стояние переходит из жанра экзистенциальной драмы в пространство эпоса, от «На последнем дыхании» к «Северной одиссее», — и герои вместе с этим теряют профессии и бытовые приметы, и оказываются людьми вообще. Русскими вообще.

Луцык и Саморядов успели создать свой законченный мир и свой миф; этот миф во многом наследует советской стилистике и иконографии, неслучайно единственным адекватным воплощением этих текстов на экране стала «Окраина» — с названием из Барнета, стилизованная под Довженко. Но это не тот советский мир с уютными вечерами за чаем у телевизора, который сейчас принято ностальгически вспоминать и к созданию которого авторы приложили руку в «Русском проекте» на ОРТ (Саморядов, например, придумал фразу «Дима, помаши рукой маме»), — это мир, идущий от Андрея Платонова, Россия нутряная, потаенная, кровью умытая, такая похожая и непохожая на Россию 90-х. Это мир после катастрофы; он мог бы быть одним из пространств сорокинской «Теллурии», в нем разрушены «очаги цивилизации» и потеряны «нормы морали», в нем уже произошло то самое «обрушение в архаику», которого мы сейчас опасаемся, — только произошло не через патриотическую риторику по телевизору, а потому, что ничего кроме первородных архаических элементов в этом мире не осталось. Он нарисован простыми мазками: земля, хлеб, оружие; в нем нет деталей одежды или названий блюд — это всегда просто «надел чистую рубашку» или «взяли водки и мяса». Еще одна неочевидная ассоциация — это Башлачев; мечта о том, что русская душа выйдет из-под гнета и развернется на просторе, — впрочем, Луцык и Саморядов гораздо более сдержанны в своем почвенничестве. Они не только о том, как «душа гуляет», но и о том, как душа теряет человеческие черты, их мир — завораживающий и страшный, и смотрят они на него с хитрым прищуром: так, «Дети чугунных богов» формально эпический рассказ о сверхбогатырях, ворочающих стальными валами на заводе, — местами очень смешной текст, написанный с почти сорокинской иронией.

Велико искушение вывести из этих текстов нынешний ренессанс «Русского мира». От луцыковских «лихих людей» к вечернему эфиру Киселева можно протянуть совсем осязаемые ниточки: эти былинные богатыри тоже могут порой размечтаться о большой войне, и с Америкой, и с Италией, и обязательно со Швейцарией, «а то что они в стороне отсиживаются». Видимо, здесь действительно пойманы импульсы, которые заставляют людей ехать добровольцами на Донбасс, но это не «имперское сознание» и, боже упаси, не тяга к воссоединению русских земель — это воля к смерти: «Гляжу вокруг: хоть бы сгорело все поскорей и подохли б все, чтоб ни одного подонка живым не осталось, и так мне становится радостно и светло, словно в праздник пречистый! ». Единственная откровенно «позитивная программа» Луцыка-Саморядова, повесть «Добрые люди», начинается как воплощение фантазий перестроечных публицистов Стреляного и Черниченко — из казачьего хутора выгоняют все райкомы и парткомы и начинают строить станичную народную республику, со своими бизнес-проектами, прото-парламентом и контрразведкой, а в финале обрывается на полуслове и заканчивается сценой массовой казни. Герои Луцыка-Саморядова не верят в идеологические фантомы и всегда готовы переступить через порог конвенциональной морали — и остаться в расплату за это наедине с темными языческими стихиями, которые правят миром, потому что кроме стихий в нем ничего не осталось. «Выехал он на площадь, а возле церкви — люди, все лицами темные и молча роют землю ножами. А рядом мальчик сидит, лет десяти, на лавке и на него смотрит. Подъехал он ближе, а мальчик встал и говорит: езжай домой, Коннов. Бог отвернулся от русских, я ваш последний ангел остался. Езжай и живи, как есть, лучше не будет. Перегнулся тогда Коннов с седла и ножом хватил его по горлу. Раз отвернулся, то и ангела нам последнего не надо, мы другого Бога сыщем. И ускакал».

И последнее. Понимаю, что это против правил жанра, но надо что-то делать. Дорогие издатели, пожалуйста, возьмите эти тексты и издайте их так, чтоб их мог купить каждый. Екатеринбург и Оренбург — молодцы, но, ей богу, эта книга заслуживает большего, нежели украсить собой библиотеки на родине автора. Необязательно городить такой огромный том — здесь есть сценарии, про которые понятно, что «деньги были нужны» или «время было такое», но «Дюба-дюба», «Праздник саранчи», «Дети чугунных богов», «Ветер», «Добрые люди», «Дикое поле» — это то, что должно стоять на одной полке с Платоновым, Трифоновым, Астафьевым, назовите любое имя из советской литературы первого ряда. Не подумайте, что я это из идеологических соображений: только очень испорченное зрение может видеть в этих текстах одну кровь, почву и рифмы с Киселевым. Это мир не только страшный и нутряной, он удивительно красивый. Сцены, где героев «Дюба-дюбы» догоняет на моторке рыжебородый мужик и молча едет с ними параллельно, где Игнат из «Чугунных богов» грабит поезд, разрезая на ходу крышу сварочным аппаратом, где герои «Ветра» глушат острогой гигантского сома, — это какая-то магия, это невозможно забыть. Издайте и прочтите это, это наша великая, без преувеличений, литература, это написано людьми, которые жили рядом и только что и были вроде как успешными и востребованными, — и даже об их текстах мы ничего толком не знаем. Что ж за народ такой.